Избранные мысли и соображения Антона Ланге. Часть вторая

О черно-белой фотографии
Прежде всего, может скажу банальность, но «фотография» — это все-таки светопись, а не цветопись. Поэтому, конечно, в основе искусства фотографии лежит черно-белая фотография. Что такое светопись? Это искусство управления контрастом, искусство управления светотенью и ее границей. Это искусство управления уровнем размытости светотени. Узостью или шириной этой границы. Как только фотограф научится эффективно и на сто процентов контролировать контраст и границу светотени, он становится профессионалом.

Сделать это удобнее всего в черно-белой фотографии. И лучше, если это происходит в черно-белой фотографии. Потому что цветная фотография сильно засоряет взгляд. Когда мы говорим «черно-белая», я бы, как это не парадоксально звучит, говорил о «серой» фотографии. Не случайно существовала знаменитая зонная система, которой теперь уже почти никто не пользуется. Градации серого — забытая, сложнейшая система разделения серых тонов, такая «мета мастера». И в этом, наверное, есть главный смысл.

Если брать лучшие примеры черно-белой фотографии — а это не только Анри Картье-Брессон с его репортажными снимками, которые порой очень контрастны, как обычный репортаж, — возьмем Энсела Адамса. Он, как известно, большую часть своих негативов уничтожил перед смертью, не хотел, чтобы кто-то другой делал отпечатки. Но, с тех немногих негативов, что остались, до сих пор печатают. Цена его авторских фотографий сейчас заоблачная абсолютно. У меня была возможность сравнить отпечатки. Разница — $500 и $50 000. Slightly different, правда? Объяснить это дилетанту невозможно.

Меня давно достало отвечать на вопросы «почему фотография — это искусство?», «почему она так дорого стоит?» и так далее. Проще всего провести параллель с гравюрой Дюрера по проработке не только деталей, но и тональностей. Поэтому черно-белая фотограафия — это искусство передачи невероятного богатства серых тонов плюс авторская печать. Достижимо ли это сегодня? Да, но в очень редких случаях. Мастеров осталось мало. Из них первым я назову Альберта Уотсона. Человека, который до сих пор все печатает сам, вручную. Который владеет платиновым процессом, паладиевым процессом, то есть всеми вершинами многотональной черно-белой фотографии. 
 

У меня был с Уотсоном эпизод, совершенно удивительный. Он делал в Москве выставку в частной квартире. Привез свои новые работы, повесил их… И это была платиновая печать. Платиновая печать, которой у нас не существует по парадоксальной причине: платина — это драгоценный металл. Я как-то пытался запустить платиновый процесс, но оказалось, что необходимо ставить пробу в пробирной палате на каждый отпечаток, как ставят пробу на золото. И получать разрешение в пробирной палате на работу с драгметаллами. Реактивы нужно в жидком виде завозить из-за границы, а они содержат драгметаллы. Это как, примерно, работать с цветками мака. У нас в цветочных магазинах маки купить нельзя, по известным причинам. А в Париже в любом магазине можно. Так и с платиновой печатью.

Уотсон привез в Москву свежие платиновые отпечатки, это была серия, снятая для бренда Macallan, который периодически заказывает великим фотографам проекты о своем виски. И Уотсон снял удивительную историю — путь дуба. Как делается бочка, как ее доставляют в Шотландию, как туда наливается виски. История дуба и виски снятая на ч/б и напечатанная в платиновом процессе. Это абсолютные шедевры. И мы на той вечеринке просидели три часа разговаривая друг с другом. Говорили о черном цвете. Три часа мы говорили о черном цвете. К абсолютному изумлению тусовки вокруг. Как могут два человека говорить столько about black? Мы говорили about black в разных смыслах. Что такое black? Как его снимать? Как его воспроизводить? Как его воспроизводить на фотобумаге? Как воспроизводить в полиграфии? Какие есть современные технологии для производства глубокого черного цвета? И нам не хватило трех часов. Причем мы еще белого не касались. Вот что такое black & white! 

Про цвет
Цвет — очень ответственная штука. Черно-белых фотографов мы знаем много, с «цветными» сложнее. Я бы назвал первым в списке Стива Маккарри, конечно. И не только его афганскую девочку знаменитую, но и вообще, Стив Маккарри — великий цветной фотограф. Все, что мы видим в его работах — это абсолютный цвет, не требующий объяснения. Ты понимаешь почему кадр снят в цвете. Ты понимаешь, что он невозможен в ч/б. Я думаю, что он номер один.

Маккарри доверили снять последний в истории ролик Kodachrome. Kodachrome — удивительный процесс, который доминировал несколько десятилетий, многие лучшие вещи в National Geographic снимались на Kodachrome. Чем отличался Kodachrome от теперешнего процесса Е6? Kodachrome можно было проявить только на заводе, поскольку красители добавлялись во время проявки. Они не содержались в эмульсии. Сейчас краски содержатся в эмульсии пленки. А в Kodachrome было наоборот. Последний ролик Kodachrome зарядили в камеру Стива Маккарри, один ролик, 36 кадров, узкая пленка, и с этой камерой ему предстояло проехать по всему миру и снять все те ключевые места, которые до этого он снял за свою жизнь. Включая афганскую девочку. Потом он должен был привезти ролик на фабрику, вся фабрика собирается (так и было, есть снимок) и они там торжественно проявляют этот последний ролик Kodachrome. Процесс на этом закрывался окончательно и навсегда.

Во время путешествия у Стива случилась забавная коллизия в Индии, когда секьюрити в аэропорту не зная, что существуют пленочные камеры, потребовали показать экран. Он ответил, что камера пленочная. Тогда открой! Вынь пленку. Покажи, что там пленка! Я не могу. Я не могу ее смотать. Я езжу по миру и снимаю один ролик. Диалог был напряженный, но в общем как-то обошлось.

Во время путешествия у Стива случилась забавная коллизия в Индии, когда секьюрити в аэропорту не зная, что существуют пленочные камеры, потребовали показать экран. Он ответил, что камера пленочная. Тогда открой! Вынь пленку. Покажи, что там пленка!

Нам только кажется, что у нас цветное восприятие мира. Ничего подобного. Я думаю, что наш глаз гораздо больше ориентирован на восприятие контраста. На восприятие светотени. На восприятие драмы, которую дает свет, а не цвет. И в этом кроется секрет вечности черно-белой фотографии. Очень немногие люди воспринимают мир в цвете. Кстати, хороший пример — это Георгий Пинхасов. Наш Пинхасов, очень хороший фотограф, член Мagnum Photos. Он прекрасно чувствует цвет. Я думаю, что он один из лучших.

Довольно сложно современному человеку, обладателю айфона или неплохой камеры, объяснить, что хотя бы время от времени надо снимать в ч/б. Мир предстанет совершенно в другом ключе. Все лишнее уходит. Я студентам часто говорю: вот вы на Мальдивах. Пальма, песок, вода. Лодка с белым парусом. Вы снимаете это на цвет, получается красивая картинка, которая вполне может быть опубликована в каком-нибудь японском календаре. Но если вы тот же сюжет снимете при понимании законов контраста и падения света на ч/б — получится произведение.

Грань между артом и фейком
Грань находится в искусстве управления контрастом и границе светотени. Почему мы довольно легко определяем фотографию, которая была цветной и переведена в ч/б? Потому что, как правило, люди, которые снимают в цвете, не думают о контрасте и светотени. Цвет маскирует это. Настоящая черно-белая фотография снимается как черно-белая. Другими словами: я cтараюсь всегда быть на натуре с двумя камерами — одна заряжена цветной пленкой (слайдом), другая — черно-белой. Это два полюса мышления. И пока у меня в руках черно-белая камера — нет ничего более счастливого в жизни. Это меня очищает. 

Будущее фотографии
Профессия фотографа очень зыбкая и все время находится в движении. Ты какой-то период проживаешь, достигаешь какого-то совершенства и вдруг оказывается, что твое совершенство никому не нужно. И надо достигать нового совершенства.

Вымываются целые жанры. Помнишь фотографов-предметников? Они снимали дико сложную рекламу, в 90-е это было самой высокооплачиваемой работой. Сейчас они никому не нужны.

Профессия фотографа в ее прежнем понимании, конечно, умерла. Тем не менее, я идеалист. Как ни странно, я вижу будущее фотографии прежде всего в фотографии. То есть стою на такой примитивной позиции, что это прежде всего самостоятельное искусство, которое не будет заменено никаким другим. Настоящей фотографией смогут заниматься только особенные люди. И они будут тратить на это много времени, как на любое искусство, любую технологию, которая есть в реальном искусстве. Фотография не умрет. Она трансформируется в вид большого искусства. 

О журнале Playboy
Харизма Playboy очень сильна. И пока я не снял проект, который хоть как-то смог ее перебить, («Россия из окна поезда» — прим. TNB), я был фотографом Playboy. Это знали все. Меня приглашали на телевидение в этом качестве. Это как Coca-Cola. Если ты Coca-Cola, то при всем желании не можешь стать Pepsi-Cola. Если ты Playboy, то ты не можешь стать Vogue или Harper’s Bazaar. Ты уже Playboy. Имеется ввиду журнал конечно же. И я много лет с гордостью носил это имя. Я думаю, это сослужило мне очень хорошую службу на самом деле.  
 

Вся наша с тобой история с журналом Playboy, я подчеркиваю — наша с тобой (ваш покорный слуга, записывающий этот текст, был первым арт-директором русского Playboy — прим TNB), это история обманутых ожиданий. Мы достигли какой-то вершины мастерства, освоили мировую натуру. Ездили на Ибицу, на Ямайку и так далее. Действительно классно снимали. Я думаю, что на тот момент, даже из американских коллег мало кто мог с нами тягаться. Я снимал, как песню пел. И тогда была иллюзия что мы вольемся в мировой контекст. Черта лысого! В 2001 году я дал интервью и сказал, что российский глянец умер не родившись. До сих пор думаю, что это так.

Помнишь нашу первую съемку на Тенерифе? Там ни черта не получилось. Мы вернулись в Москву, проявились и полетели обратно. Нам казалось, что голая девушка выходит из волн — это уже полдела. А потом ты понимаешь, что это ноль. Потому что не работает. Там должно быть что-то еще. Там должен быть какой-то added value, который тогда нам не был известен. Это сейчас мы его знаем. Но тогда мы его только постигали.

Помнишь нашу первую съемку на Тенерифе? Там ни черта не получилось. Мы вернулись в Москву, проявились и полетели обратно. Нам казалось, что голая девушка выходит из волн — это уже полдела

Я впервые этот added value в обнаженке почувствовал наверное на Ибице. Тогда я немножко начал понимать, что же все-таки такое представляет собой вот это вот nudity. Что такое эротическая фотография. Фотографии с Ибицы живут до сих пор. Они, кстати, до сих пор покупаются, вызывают интерес. Это был 98-ой год.

У нас заняло два-три года пока мы не поняли суть обнаженной фотографии. Но есть и хорошие новости: у Ньютона это заняло гораздо больше времени. 
 

Обнаженная фотография
Общественное сознание смешивает сексуальность и секс. Хотя на самом деле мы знаем, что это совершенно разные вещи. Дело в том, что когда передо мной голая девушка и я беру в руки камеру, то эрекция невозможна по определению. Проверено многократно.

У меня очень четко разделены (и это происходит само собой) профессиональные функции и мои сексуальные мужские функции. Они несовместимы. То есть общепринятое представление о том, что фотограф может в какой-то момент отложить камеру и трахнуть модель, а потом продолжить съемку — это бред. Может кто-то так и делает. Я не знаю.

Всегда есть фильтр, даже два фильтра. Первый — это фотокамера, второй — глаз и мозг фотографа. Фотокамера — очень сильный фильтр. И именно поэтому я так часто на натуре снимаю с себя все, что мне мешает — шапку, перчатки — чтобы острее воспринять окружающее. Камера — это очень мощный барьер в восприятии мира. И я большую часть своей жизни, в те моменты, когда я видел выдающиеся, красивые или сексуальные объекты… я хотел бы не снимать. Я хотел бы остаться без камеры. Но я фотограф, я не имею на это права, я должен снимать.

Иногда я ненавижу свою камеру. В эротических съемках особенно. Я хотел бы посмотреть на модель без камеры. Точно так же как на пейзаж. На небо. Без камеры — я человек. Камера мешает стать человеком. Камера в профессиональных руках меняет личность. Очень сильно. От съемок пейзажа до съемок вагины крупным планом. Вагина крупным планом — тот же самый пейзаж.

Иногда я ненавижу свою камеру. В эротических съемках особенно. Я хотел бы посмотреть на модель без камеры. Точно так же как на пейзаж. На небо. Без камеры — я человек. Камера мешает стать человеком

Опыт полученный благодаря Playboy дает мне сейчас возможность снимать nudity лучше чем кто-либо в мире. Все, что я делаю сейчас, это всего лишь такое art-развитие, если говорить о навыках. Art-развитие навыков, которые были получены тогда.

Я с тех пор присмотрел себе какие-то постоянные натуры, на которых я снимаю много лет. Которые я знаю наизусть. До каждого положения солнца, до каждого угла падения света и так далее. У меня есть любимые модели, хорошие nude модели. И я думаю, что не случайно я сейчас практически отказался от слова «модель». Я говорю «натурщица», потому что подсознательно пытаюсь перевести эту работу в статус живописи. Меня не интересуют модели с коммерческими параметрами. Меня не интересуют модели, которые просят убрать у себя складки на животе фотошопом.

Тело своих натурщиц я знаю наизусть. Манеру мою они знают наизусть. Мы очень настроены друг на друга. И это дает результат, который, конечно, больше относится к fine art чем к коммерческой фотографии.

Я думаю, что обнаженная фотография всегда будет жить, потому что это один из главных центров притяжения интереса. Я ощущаю себя наследником Ньютона, в первую очередь. Усталая голая баба, сидящая за столом рано утром с сигаретой, с мешками под глазами — это моя модель. Нечищенная (без фотошопа — прим. TNB), снятая на пленку 3х400 с крупным зерном. В дневном свете, без подсветки. Вот это моя эротическая фотография. Со следами бурной ночи на лице. Или с бодуна, или после секса, или после того, от чего ее прет.

Она может быть с небритыми подмышками, как принято у немцев и австрийцев. Я, кстати, пытаюсь насадить эту моду. Мне сопротивляются, но порой удается. Плюс к этому, я очень много снимаю цветы. Я думаю, что если бы я снимал кино, то это был бы декаданс, примерно как у Гринуэйя. С какими-то гниющими цветами и потными подмышками. Что-то такое. Мне кажется, что это будет идеал fine art в nudity. К которому я приду.

Мужчины
Мне очень интересно снимать мужчин. Безусловно. Но с мужчинами моделями гораздо сложнее. Потому что женщина хороша, интересна, актуальна, волнующа всегда. Какая бы она не была. Несовершенство женщины прекраснее ее совершенства. Совершенство женщины начинает раздражать в какой-то момент. Мужское тело априори не вызывает ни интереса, ни восхищения. И в этом парадокс. Потому что атлетическое тело мужчины даже не всем женщинам приятно, мужчинам уж точно нет. И оно сразу отсылает нас к гомосексуальной теме, которая по-своему очень интересна и хороша конечно, но она другая. Несовершенство тела мужчины вызывает отвращение, поэтому с мужчинами трудно.  

Про любовь
Сегодня с утра я снимал цветущий луг на берегу Оки. Там ты начинаешь работать с падением света. С просветом через цвет. Будет ли он контровой, боковой или падающий. Ты обнаруживаешь, что цветы воспринимаются совершенно по-разному — одни выйгрышнее в падающем свете, другие в контровом.

Я снял 25 пленок, наверное. Мешок. Я не сходил с места. Солнце двигалось, менялись условия освещения, масса цветов вокруг. Я экспериментировал, разворачивал камеру по отношению к свету. Ставил цветные пленки, тоже разные. Я знаю, что они иначе воспроизводят один и тот же цвет. Какие-то пленки больше подходят под режим, под низкое солнце. Какие-то под высокое. На самом деле, подбор пленки — одно из самых главных удовольствий в пленочной фотографии. Не подбор софта, а подбор пленки.

В один заповедный лес я езжу 45 лет. В этом лесу я стал фотографом. И я очень хорошо знаю как там распределяется солнце в разное время года. Я поехал после обеда на самую красивую поляну этого заповедника. Ждал, что туда придет красивое солнце. Долго шел пешком. С камерами, с «железом». Вышел на край поляны и тут солнце закрылось полностью, совсем ушло. Я понял, что не мой день на этот раз. Внизу есть родник, которому много тысяч лет, не меньше. Чистейшая, святая, серебряная вода. Я спустился туда и в это время вышло СОЛНЦЕ. Оно было странное, будто студийное, пропущенное через softbox. На поляне цвели дикие ирисы синие и еще много-много разных цветов. Я выставил кофры и провел там… пять часов. До захода. Не сходя с места. Я перезаряжал пленки и снимал в разных ракурсах цветы и виды солнца на фоне цветов. Я был один на этой поляне, я был один во всем заповеднике. Я знал, что никого нет вокруг на протяжении многих километров. Потом пошел к роднику, умылся, набрал воды, попил. Думаю, что это одна из форм любви. Может быть одна из важнейших форм любви.