Избранные мысли и соображения Антона Ланге. Часть первая

О фотопленке
Давай начнем с того, что цены на пленку взлетели за последние пару лет раз в пять. Ролик узкого слайда стоит без проявки 1500-1800 рублей. Пленка стала недостижимой роскошью для молодого поколения фотографов. Тем не менее, дети моих друзей, которые учатся в школах фотографии в Лондоне и даже здесь в России, учатся пленке, их учат работать в темной комнате, учат печати и так далее. И это хорошо.

Для меня пленка — это, во-первых, привычка, во-вторых — тактильное ощущение оригинала которое не может быть заменено никаким цифровым файлом, в-третьих — я могу считывать оригинал только на просветном столе в лупу, никакой компьютер не заменит этого. И наконец, в-четвертых: нежелание сразу видеть результат съемки — это очень важно.

Когда ты находишься в экспедиции — иногда это неделя, а может быть и месяц, и более — у тебя копится мешок непроявленных пленок. Это огромная приятная тайна. 300 пленок ты привозишь в Москву, отдаешь проявщику и ни один фотограф, вне зависимости от его уровня, никогда не может предсказать, что он увидит на проявке. Это всегда сюрприз, святой момент, когда проявщик выносит тебе проявку в лаборатории.

Ты смотришь в лупу, ты уже забыл «что это было» и ты делаешь для себя открытие в своем собственном материале. Это очаровательная интрига, лишать себя которой я не вижу никаких оснований. А «темный» период между съемкой и проявкой — чуть ли не главная интрига моей профессии.

Кроме того, есть еще один очень интересный аспект, о котором редко кто говорит. Это вопросы темпа и ритма, потому что камера и пленка, разные форматы — узкий, средний, широкий, задают разные темп и ритм восприятия реальности, потому что у тебя есть ограниченное количество кадров и времени на перезарядку. Владимир Спиваков, который пришел на мою выставку в новом Манеже несколько лет назад сказал: «вы написали симфонию». С точки зрения музыканта — это симфония. Потому что есть темы, разработки, оранжировки, возвраты, рефрены, ритмика.

Узкая пленка быстрее, средний формат медленнее, еще медленней широкий, кассета, где всего два листа и потому совсем другой темп и ритм. Цифра не предлагает никакого темпа и ритма, она предлагает нам просто с любой удобной нам скоростью копировать реальность. Темп и ритм визуального восприятия действительности — это важнейшая вещь, это то, что есть в пленке и то, чего лишена цифра.

Узкая пленка быстрее, средний формат медленнее, еще медленней широкий, кассета, где всего два листа и потому совсем другой темп и ритм. Цифра не предлагает никакого темпа и ритма, она предлагает нам просто с любой удобной нам скоростью копировать реальность

Чем формат шире, тем время на перезарядку больше, кадров меньше, и это как в бою, с магазином в пистолете или пулемете. Ты знаешь, что у тебя в Hasselblad есть 12 кадров и после 12-го кадра уйдет время на перезарядку. Когда ты снимаешь режим, падающее солнце, закат, бегущего человека, голую модель, у которой меняется настроение — не важно что — но ты знаешь, что у тебя 12 кадров и после этого наступит пауза, и ты обязательно что-то пропустишь. Я думаю, что необходимость что-то пропустить, что никто никогда не увидит — важнейшая вещь в фотографии. Ты должен упускать кадр обязательно, ты должен чувствовать разочарование, печаль и горечь по поводу того, что ты что-то упустил, ты не должен догонять все, не должен молотить автоспуском — все равно не догонишь. В этом автоспуске, в миллионе кадров не будет истины.

У меня есть привычка в момент перезарядки, в момент смены магазина, никогда не смотреть на объект съемки. Я опускаю глаза вниз на камеру, потому что знаю, что все, что увижу, я пропущу. Поэтому я всегда смотрю на объект только через объектив. Как только перезарядка — я опускаю глаза. Не хочу видеть то, что пропущу.

Нежелание видеть сразу результат крайне важно. Я приведу пример Себастиао Сальгадо, величайшего черно-белого фотографа мира. Он в какой-то мере перешел на цифру, но сделал хитрость, отключил экран. После съемки выдает флеш-карту ассистенту, тот распечатывает с нее ручной контакт и потом Сальгадо сидит в лаборатории имитируя работу с пленкой, а я не хочу пока имитировать.

Я очень люблю оружие и хорошо стреляю, но никогда не убиваю ничего живого и не хожу на охоту, знаю, что такое магазин, который заканчивается. При практической стрельбе ты расчитываешь количество патронов в магазине. Если представишь себе, что у тебя бесконечное количество патронов — ты погиб.

Пленка технологически остановилась. Она достигла своего высшего уровня.

Есть великие пленки, такие как Velvia 50, которая в свое время сделала революцию в природной фотографии. В кавказском проекте я много снимал на эту пленку, иногда не веря, что она «вытянет». Например, на глухом далеком перевале, солнце уже упало почти, осталось за вершиной горы, на переднем плане нет никакого света, цветет альпийский луг, только что прошел дождь, я снимаю в полной тени оранжевый цветок, в каплях дождя отражается закатное солнце. Разница в экспозиции, если кто понимает, шесть ступеней, то есть вся шкала. И после проявки я вижу кадр, на котором пленка отобразила и цветок, и капли, и солнце, и горы. То есть она вытаскивает все! Цифра на такое не способна, ее придется корректировать. 
 

После глянца
«Россию из окна поезда» я придумал в 2003 году. Сложнейший проект. В моем распоряжении был поезд, вертолеты, самолеты, корабли, команда и так далее. Много времени займет объяснять насколько он был сложен, но ведение «собственного» поезда в течение трех лет по просторам России это не просто, поверь на слово.

На кавказском проекте дронов у нас не было, был вертолет Eurocopter AS350. Я не знал что так можно летать! Никакой дрон не заменит взаимодействие пилота с фотографом на большом вертолете, просто смешно говорить. Тем более, если речь идет о посадках на вершинах Эльбруса и Казбека, на посадках среди трескающихся ледников и так далее. Это было что-то невероятное.

У меня есть книжка Хельмута Ньютона, относительно малоизвестная: Sex and Landscapes. Он ее планировал чуть ли не за 10 лет до смерти, но вышла она только после его ухода. Ему хотелось показать, что он может быть другим, не таким, каким его привыкли видеть, что он не фотограф гламура и так далее, а человек, который просто визуально воспринимает мир, снимает все, что попало: какую-то волну в Монако, летящий самолет, состояние воздуха...

Любой фотограф, профессионал, массу всего откладывает в архив. Я снимаю очень много архива. У меня есть серии, которые длятся годами, десятилетиями; я снимаю цветы на даче, портреты мамы из года в год, я снимаю голые портреты своих моделей, снимаю состояние природы в одних и тех же местах, которые важны для меня. Это все лежит в архиве. И сейчас я думаю, что конечно, однажды покажу свои цветы, покажу свои мутные полароиды, покажу nude, но это будет не то что все ожидают увидеть.
 

Ученый или фотограф?
Я думаю, что хотел бы я того или нет, но во мне первичен все-таки биолог. Тут мое образование, специальность, генетика моя и даже больше, натурофилософское восприятие мира. Натурофилософское в том смысле, которое ему придавали в XIX  веке, когда ты воспринимаешь природу как грандиозную силу, а себя как первооткрывателя. Я надеюсь и претендую на то, что остаюсь первооткрывателем.

Я смотрю на мир глазами своего отца, который ни разу в жизни не пересек границы СССР, но при этом знал биологию всех частей мира, вообще все на свете.

Я не просто остаюсь биологом натурофилософом, более того, я сейчас задумываю новый проект, который вернет меня в эту специальность на новом витке спирали. Я хочу переосмыслить морфологию животных, морфологию природы, сделать такое посвящение Геккелю, красоте форм в природе. Это будут очень сложные съемки, очень сложно поставленные.  

Я думаю, что одна из главных тенденций современного искусства, то что мы видим в работах Херста и других — это тема кунсткамеры, тема грандиозного любопытства, которое человек испытывает к природе. Мы как-то подзабыли это на фоне IT-технологий, айфонов и всего такого.

Тонино Гуэрра
То что меня судьба свела с Тонино Гуэрра — одно из самых больших везений в моей жизни. Наверное это было как-то предопределено. Конечно, у нас была масса общих друзей, но до поры до времени лично мы оставались не знакомы. Знаешь, у меня иногда возникает желание снять кино. Потом я довольно быстро избавляюсь от этого лукавого искушения, поскольку знаю всю подоплеку кинопроизводства, знаю что на эти галеры залезать нужно сто раз подумав и кроме того, как говорил Ньютон, трудно долго работать над одним и тем же. Когда ты столько пота и крови должен посвятить одному сюжету, причем в голове ты его уже давно снял, ты делаешь это чтобы показать другим. Если ты в состоянии сохранять этот интерес — тогда ты режиссер.

Ну вот, иногда у меня возникает такое искушение, к тому же я довольно много наснимал документального кино. Подруга моя старшая, знаменитая Паола Волкова, которой с нами уже к большому сожалению нет, как-то предложила: «Антон, мы собираемся компанией к Тонино, давайте с нами?» Я говорю, что как-то неудобно, мы не знакомы. «А я вам дам телефон, вы позвоните ему, я его предупрежу».

Помню до мельчайших подробностей свой первый разговор с Тонино. Он произошел в марте 2006 года, на Николиной горе, возле кафе. Под соснами, я стоя на тающем снегу, набрал номер. Он заговорил со мной так, словно мы знали друг-друга всю жизнь. Он даже не здоровался, было ощущение что он продолжает наш разговор прерванный вчера. Он говорил на тему какого-то сценария смешивая русские, итальянские и французские слова. «Послушай, вот такая стория, что ты думаешь? Вот старая церковь, нет руины, квадрато на земле остался, церковь был, теперь нет. Идет снег, неве и неббиа (его любимый образ — снег и туман). И неве идет и тает». А я стою на тающем снегу на Николиной горе. И вот он говорит, что неве везде растаял, а там где была церковь остался белый квадрат — квадрато бьянко. «Как ты думаешь, может быть это начало стории?». Так мы проговорили часа два. 
 

Тонино жил в Эмилии-Романье, в очень специфическом таком месте, за Римини и Сантарканджело, немного в глубине. Он был романьоло, романьольский крестьянин, родился в Сантарканджело. Феллини родом из Римини, а он — из Сантарканджело, в десяти километрах от Римини. Они росли вместе, поэтому «Амаркорд» — это фактически история их детства.

Сантарканджело — сказочный город даже по меркам Италии. Если сказать итальянцу «Сантарканджело» он скорее всего ответит — «о-о-о-о, Сантарканджело ди Романио, белла!!» За Сантарканджело лежат земли Малатеста — знаменитого рода, который управлял всеми этими территориями. И собственно Эмилия-Романья устроена так что дорога вьется между высокими отдельно стоящими горами на вершине почти каждой из которых стоит средневековый городок, например Сан-Лео, в тюрьме которого сидел граф Калиостро. Или Веруккио — это такие вот городки, но по сути совершенно эталонные военные фортификационные постройки. Сан-Лео, который построил Франческо ди Джорджио Мартини — великий итальянский военный архитектор эпохи Возрождения — абсолютно эталонное сооружение, словно из детской энциклопедии, он проектировал его, чертил как на кульмане. И вот ты погружаешься в эту страну сказок. Путь к Тонино, это такой путь в такой «антиголливуд», где живет человек, который придумал и написал столько всего, что оказываешься словно в сказке.

В позднейшем окружении Тонино русские наверное доминировали. Хотя круг общения у него был весьма высок: он дружил с Джорджио Армани, Оттавио Миссони, любил модельеров, модельеры любили его. Он всегда был одет в кардиган Missoni — вечная его униформа. Вообще большая часть итальянцев, особенно молодых, к тому моменту была уверена что Тонино уже давно умер, он относился к другой эпохе. Даже когда я рассказывал о нем, первое что их потрясало — он еще жив?! Они думали что он умер одновременно с Феллини, вместе с той прекрасной Италией. А он жив, здесь с нами. Многие видные итальянцы его боготворили. Например, Челентано. Тонино написал слова на обложку одного из его дисков.

В позднейшем окружении Тонино русские наверное доминировали. Хотя круг общения у него был весьма высок: он дружил с Джорджио Армани, Оттавио Миссони, любил модельеров, модельеры любили его. Он всегда был одет в кардиган Missoni — вечная его униформа

И вот я еду к Тонино в какую-то чудную страну сказок, долину реки Мареккья которая даже структурно, ландшафтно выглядит совершенно особенно. Тонино называл себя ни то мэром, ни то губернатором реки Мареккья. Эта главная река которая образует долину, течет в сторону Римини и впадает в Адриатическое море. Вся эта земля была преобразована Тонино. Он фактически был человеком Возрождения, умел делать все, помимо того что писал сценарии, которых известно более ста. Он говорил, что написал более двухсот, что наверное правда, потому что очень щедро раскидывался идеями, набросками, кто-то это все подхватывал и так далее. Он умел работать руками — с текстилем, живописью, графикой, скульптурой, мозаикой, стеклом, металлом. Он всю эту долину своим ренессансным гением преобразовал. В одной деревне сделал керамические «ковры» вокруг башни исторической. В другой — построил фонтан-улитку. Всюду там можно найти следы Тонино, не говоря уже о его родном Пеннабилли, где все пропитано его поэзией. Прежде всего его творчество — это поэзия конечно. Он был большой поэт, писал на романьольском диалекте, сохранял этот диалект в литературной форме. Его поэтический дар был сродни японскому хокку. Это могли быть и большие стихи, и короткие.

В Пеннабилли есть «Сад забытых фруктов». Это примерно как сад на моей старой даче, плодовые деревья забытых старых сортов, которые никто сейчас не сажает и не выращивает. У меня там растет бабушкин анис, антоновка. Теперь такой антоновки нигде нельзя купить. То, что называется сейчас антоновкой — никакая не антоновка.

И вот Тонино сделал сад, там стоят разные объекты, например арка. Обычно арки бывают триумфальными, а у него она посвящена тем, кому не досталось славы. Там стоит часовня Тарковского — просто каменный домик в который нельзя войти. Есть два профиля — Феллини и Джульетты Мазины, спроецированные на мраморную белую плиту. В определенный час они соединяются в поцелуе. Еще там есть древняя прачечная, такой бассейн с табличками. Раньше на стенах вешали таблички с изречениями, это старая романьольская традиция. Тонино любил изречения, писал их на табличках глиняных. Так вот, в той прачечной каждому месяцу посвящена табличка. Это чистое хокку. И не случайно далай лама приезжал туда в гости, потом над садом на вершине скалы поставили буддисткий колокол. Тонино конечно был буддистом. Называл себя коммунистом-дзен.

Изречения на табличках разные, одно из самых моих любимых относится к марту — это месяц его рождения и смерти. Сад засажен многими растениями, в основном миндалем. Миндаль зацветает в марте, в аккурат к его дню рождения. Дом Тонино развернут в долину, по некоторым данным, это та долина что изображена за плечами Джоконды. И вот зацветает миндаль, просыпаются пчелы, все вокруг гудит и на табличке написано: «весенний мед для голодных пчел». Абсолютное хокку.

Тонино жил в перестроенном деревенском доме в Пеннабилли. Это довольно древний город. Сюда он мудро удалился из Рима на пике славы и успеха из роскошной квартиры с террасой, как это полагается в Риме. Он был звездой увенчанной регалиями, но мир стал уходить из под ног, умер Феллини, весь великий итальянский кинематограф куда-то делся. Растворился. Тонино это вовремя почувствовал, существенно продлив тем самым себе жизнь

 

Он сочетал в себе крестьянскую основу, что свойственно было эпохе Возрождения каким-то образом. Микеланджело был здоровый узловатый мужик с проломленым носом, кулачищами огромными. Тонино был сильным человеком, от земли. Он был крестьянином в определенном смысле конечно, очень рано вставал, любил перетопленный такой жаркий дом, крестьянский. Я приходил к нему в девять утра, а он к тому моменту уже два часа сидел в кабинете и работал. В перетопленном кабинете. При этом он был одет в неизменный кардиган Missoni, в шарфике. Он ел по-крестьянски, обожал блюда про которые и не скажешь что это итальянская еда. Больше всего он любил pasta fagioli — густой суп c фасолью, крестьянское варево. Накрывали на стол, ставилось вино, а в Романье главный сорт санджовезе, он дает плотное тяжелое вино, которое не каждый станет пить, какие-то сыры. Тонино тер в тарелку сыр — это был настоящий крестьянский стол.

Тонино легко было делать подарки, потому что он любил вино и сыр. Я помню, как купил в Монтальчино ящик брунелло 96 года. Дело было в конце нулевых, для брунелло возраст критический, но вино было хорошее. В Пьенце взял несколько головок пекорино и все это привез Тонино. Он сыр по-крестьянски сграбастал и отнес к себе, убрал, вино тоже унесли. Потому что нечего! Это не для того, чтобы вы тут все на это накинулись, съели и выпили.

С другой стороны он был фигурой мирового масштаба и гости у него были соответствующие: Вим Вендерс с женой, вдова Антониони Энрика. Вообще, удивительное сочетание: человек придумавший сценарий Blow Up — можешь себе представить свингующий Лондон, когда был снят Blow Up? Молодой Дэвид Бейли — прообраз главного героя. И крестьянство. Невообразимо конечно же.

Я когда бредил идеями кинематографическими, наверное прошел у Тонино ускоренный курс ВГИКа и Высших режиссерских курсов одновременно. Потом, когда у меня была идея пойти на Высшие режиссерские курсы, ректор меня послушал и сказал: «Антон, мы конечно возьмем вас на курсы, но не в качестве студента, а в качестве преподавателя». Я спросил, что же я буду преподавать? На что был ответ: мы специально придумаем вам что-нибудь.

Тарковский приехал в Италию и по каким-то признакам было понятно, что он приехал навсегда. Хотя на пмж он не собирался, не был диссидентом. Наоборот, он был если и не обласкан властью, то по крайней мере власть следила за тем, чтобы Тарковский творил

Мы много с Тонино говорили о кино, о сценариях — то что он называл «ди стория». Если вы думаете, что сценарий это разновидность литературы — ничего подобного, конечно.

Тарковский приехал в Италию и по каким-то признакам было понятно, что он приехал навсегда. Хотя на пмж он не собирался, не был диссидентом. Наоборот, он был если и не обласкан властью, то по крайней мере власть следила за тем, чтобы Тарковский творил. Кому-то видимо это было нужно. Тонино подбросил ему идею фильма «Ностальгия» и они отправились в одно из самых необычайных путешествий которые я знаю. Снят удивительный фильм об этом, фактически об Италии, называется «Время путешествий», Tempo di Viaggio. Это история о том, как Антониони с женой Энрикой, Тонино Гуэрра с женой Лорой и Андрей Тарковский едут по Италии выбирать место для съемок картины. Не сложно представить, какую Италию показали Тарковскому. Все лучшее. Но эффект оказался обратным: Тарковский говорит что это как-то все слишком красиво. У Андрея возник диссонанс с красотой Италии. Он ищет другое. Красота сама по себе хоть и прекрасна, но она бесплодна. Каждый художник это знает. Есть высказывание Тонино: «создавать немножко больше чем банальное совершенство». В конце концов они привезли Тарковского в крохотную деревню в Тоскане, Баньо-Виньони — посреди которой был термальный бассейн. Шел пар и Тарковский почувствовал, что это и есть последний кадр в «Ностальгии» когда Олег Янковский идет со свечой по дну бассейна в котором спущена вода.

Cейчас, когда я перевалил за 50, хочется чтобы было больше поэзии, мягкой киношной такой поэзии, как у Тонино Гуэрра. 
—Как дела? 
—Хорошо, Тонино, как ты?
—Хорошо, ты знаешь, думаю, выставка, думаю делать другой манер. Что ты думаешь?
—О чем, Тонино?
—Лантерны. Лантерн и Толстой. (Он делал выставку «Железнодорожные фонари Толстого», посвященную Анне Карениной — прим. TNB). 
—Лантерн и Толстой. Как ты думаешь другой манер?
—Тонино, хорошо!
—Ммм… (замолкает) Ты счастлив?
—Да. 
—До свидания.

 

Странствия
В каком-то интервью меня попросили назвать любимый город в моей жизни, страну и континент. И я сказал, что любимый город не обязательно находится в любимой стране, а любимая страна не обязательно на любимом континенте. Получилось так, что у меня любимый город Париж, любимая страна Италия, а любимый континент Африка.

Италия — страна «поцелованная богом». Я не знаю ничего красивее, бесконечнее для познания. В Италии можно провести одну жизнь, две, пять — сколько угодно. И тебе никогда не станет скучно и однообразно. Уровень красоты, который она в себе содержит плюс протяженность ее морского побережья, мы даже не будем говорить о гастрономии, о винах — это отдельная история. Нет ничего ближе человеку, чем берег моря, оливковые деревья, фруктовый сад, лодка и какая-то безумная ошеломляющая тебя поэзия, которая истекает из всего, что ты там видишь.

Я при всем желании не могу воспринимать Италию как единую страну, потому что, конечно, есть север, Пьемонт, Турин — это одна страна; Неаполь, Палермо — другая. Про Сицилию вообще молчу — это совсем отдельно.

Итальянцам свойственна склонность к подаче себя, в одежде по крайней мере, что в Милане, что в Неаполе. Ты видишь эти классические коричневые миланские ботинки. Это чисто миланская штука. Ты видишь променад на Монтенаполеоне, вечерний, когда надо фланировать. Ты должен воткнуть платок в нагрудный карман и фланировать туда-сюда. И это сохраняется до сих пор!

Другой пример который меня не перестает поражать: если ты на севере, в Турине или Милане, ты понимаешь откуда взялся Армани. А вот когда ты оказываешься на Сицилии — понимаешь откуда взялись Дольче с Габбаной. И ты понимаешь это мгновенно, просто оказавшись на улице. А если ты волею судеб очудился на свадьбе или даже рядом с сицилийской свадьбой — видишь при жаре под 45 молодых людей, затянутых в приталенные белоснежные сорочки, в абсолютно черных костюмах, черных лаковых ботинках — понимаешь, что перед тобой просто дефиле. Я как-то раз оказался на такой свадьбе в одном из самых шикарных отелей Сицилии San Domenico. Все уважающие себя мафиозо отмечали свадьбы своих детей именно там. Это было словно в первой серии «Крестного отца», буквально. Там есть сад, в котором висят апельсины, лимоны и среди этих деревьев — мужчины одетые в черное, в хрустящих сорочках, в костюмах на которых нет ни единой лишней складки — настоящая Dolce & Gabbana, особенно когда они небрежно расстегивают пару верхних пуговиц сорочки или одевают кепку — становится сразу понятно откуда что берется.

Другой пример который меня не перестает поражать: если ты на севере, в Турине или Милане, ты понимаешь откуда взялся Армани. А вот когда ты оказываешься на Сицилии — понимаешь откуда взялись Дольче с Габбаной. И ты понимаешь это мгновенно, просто оказавшись на улице

Я оказался во Франции когда мы, граждане СССР, только открывали для себя заграницу. С Парижем у меня все очень просто: я житель шестого района, Saint-Sulpice, Saint-Germain-des-Près — вот мои места. И до сих пор, когда приезжаю в Париж, то неделями там нахожусь. Это такой богатый богемный квартал. Люблю бывать в Marais, но никогда бы не остался там ночевать. Наверное нет лучше места в Париже — как я уже говорил, любой район для меня хорош при условии если он шестой. И там, в силу того что этот район во многом не был затронут османовской реконструкцией, чудом остались средневековые улицы, как бы мы сказали переулки. Переулков в Париже нет, только улицы. У французов нет понятия переулков.

Там отчасти сохранились средневековые дома с наклоненными стенами. Поскольку дома маленькие, растояния между ними маленькие, район набит всем что только может удовлетворить самые изощренные потребности, фантазии и вкусы развитого парижского буржуа которому по карману жить в шестом районе. Заведения питейные, едальные — все разные. Магазины, все что ни возьми — разное. Плотность — максимальная на единицу площади. То, что прошло сквозь османовскую реконструкцию, правый берег, шестнадцатый район — там дома больше, расстояния больше, там нет такой скученности, плотности. Надо много ходить чтобы попасть из одного места в другое. А здесь — все под рукой.

Фотограф Жанлу Сьефф когда-то замечательно сказал: «приятно быть рабом хороших привычек». Вот я и пытаюсь быть рабом хороших привычек. Прихожу на площадь Saint-Sulpice, сажусь в кафе. Я стараюсь приезжать в Париж тогда, когда в церкви играет мой друг, великий музыкант, органист Даниэль Рот, который играет там больше 30-ти лет. У меня есть невероятная привилегия подниматься наверх и наблюдать за ним во время исполнения. После воскресной мессы он дает небольшой концерт — импровизации, Шенберг, Бах — все, что угодно. Внизу сидят люди, которые ему аплодируют, а я стою наверху и вижу как работает орган — эта удивительная машина, построенная во времена Леонардо да Винчи. Как Даниэлю два мальчика помогают двигать меха, и как он извлекает звуки из грандиозного инструмента — такое зрелище многого стоит. Я всегда стараюсь послушать Рота в воскресенье. Может быть это звучит сентиментально, но это совсем несентиментальная тема.

Еще Нормандия, конечно. Довиль. С другой стороны, это Лазурный Берег, с которым меня связывает многое в личных отношениях и который я знаю наизусть. Там я люблю взять машину с открытым верхом, проехать по верхнему карнизу и посмотреть на скалы, где разбилась Грейс Келли. 

 

Отель Ritz
Культурный, воспитанный, образованный человек должен какое-то время своей жизни обязательно проводить в гранд, именно гранд-отелях. Я безумно люблю лобби гранд-отелей, для меня это как зал ожидания вокзала, это место, где происходит обезличивание, где ты можешь остаться наедине с самим собой. Нахождение в лобби большого шикарного отеля питает меня энергией на весь год вперед, странным образом.

Ты спускаешься вечером в лобби гранд-отеля, тебя никто не знает и ты не знаешь никого. Происходит такой перевертыш, который очень важен в искусстве, ты перестаешь быть субъектом, ты становишься просто объектом, который сидит у стойки или сидит за столиком. Ты никто, не важно кто. Я уверен, что условный Бред Питт чувствует тоже самое, когда к нему не пристают с автографами. Это обезличивание и освобождение одновременно.

Был конец 80-х, я работал преподавателем в МГУ и стало понятно, что надо либо уезжать из страны чтобы заниматься наукой, либо уходить из университета чтобы заниматься чем-то другим. К тому моменту я уже был фотографом. Вообще мало кто знает, но я с десяти лет работал ассистентом у профессиональных советских фотографов. Подумал, может настало время сменить специальность. Из страны уезжать не хотел, ушел из университета. И немедленно уехал. Уехал во Францию. Мне выпала возможность работать на французскую компанию и жить между Москвой и Парижем, в основном в Париже. Так вышло, что у кампании были аппартаменты в отеле Ritz и я превратился в обитателя Ritz, примерно так же как Коко Шанель или Марсель Пруст. Это конечно был невероятный опыт для советского человека начала 90-х.

Как поменялось представления о роскоши, как поменялась сама роскошь? Мне, конечно, есть с чем сравнивать. Прежде всего роскошь сильно девальвировалась. Я начинал летать во Францию компанией Air France и это было в разы круче чем «Аэрофлотом» — теперь наоборот. Я летал бизнесом Air France, что было вообще немыслимо, но могу сказать что обслуживание в экономе было у них лучше чем теперь в бизнесе, на порядок. Роскошь словно руками захватали, она стала общедоступной.

Возвращаясь к Ritz могу сказать, что я счастливый человек в том плане, что застал настоящий люкс. Ritz был бастионом роскоши. В то время, например, было очень мало людей которые могли себе позволить купить что-нибудь в магазине Christian Dior. Ritz представлял собой мир в себе, государство в государстве. Я никогда не боялся показаться снобом, потому что снобом являюсь. Но ты становился другим человеком если жил в Ritz. Он, кстати, никогда не был любим русскими. В середине 90-х — когда мы «повадились» уже ездить — люди предпочитали George V и Le Bristol. Уровень элегантности, внутреннего благородства Ritz мало с чем сравним. Сама душа Сезара Рица которая там жила по крайней мере до реконструкции, знаменитый персиковый цвет полотенец, знаменитое теплое освещение — женщина в отеле должна всегда выглядеть идеально. Грош цена дорогому отелю, если женщина входя в него выглядит неважно — понимаешь о чем я.

Возвращаясь к Ritz могу сказать, что я счастливый человек в том плане, что застал настоящий люкс. Ritz был бастионом роскоши. В то время, например, было очень мало людей которые могли себе позволить купить что-нибудь в магазине Christian Dior

Мы знаем, что в отелях жили не только туристы, в них постоянно жили люди известные и не очень. Марсель Пруст жил в Ritz, он боялся солнечного света и выходил только ночью. Вот что такое роскошь? У меня была подруга для которой сам факт переступить порог отеля Ritz не укладывался в голове. Я невзначай ей говорю, что мне надо что-то там в номере взять, ты пока в баре посиди. Она, кстати, была парижанкой. И ей будто змею показали! Сказать что она была в ужасе — не сказать ничего. Она, широко раскрыв глаза говорит, что нет, не пойду, погуляю вокруг колонны на площади. Я ей — не будешь ты гулять, силой затащил в бар, моргнул бармену, девушку как-то привели в порядок — после того как она увидела пару известных всему миру лиц ей стало совсем дурно. Вот как действовала роскошь.

Ritz был главным отелем для селебов конечно, не случайно он фигурирует в фильмах, например «Как украсть миллион». Любой селеб, переступая порог Ritz полагал, что находится в полной безопасности, в том числе и от охотников за автографом. Ritz любили королевские особы. На площади собирались толпы чтобы на них поглазеть. Лето, жара. Ты в шортах, в тапках, вышел за хлебом. Хоть и живешь в Ritz, но иногда просто хочется чего-нибудь человеческого, хлеба например. И вот ты хиляешь походкой пеликана мимо этой толпы домой, а тут эскорт, охрана, «делается движение» — как писалось в старых пьесах. На такой случай консъержи — а их было несколько, старший и еще пять-шесть человек — внимательно за всем следили. Старший консъерж брал плащ, перекидывал через руку и подавал, чтобы ты вполне в дресс-коде, так сказать, мимо королевской особы прохилял к лифту. Из таких мелочей все и состояло. Наизусть знали положение твоих вещей в комнате. Даже если ты уезжал на месяц. Даже если ты что-то забывал в другом номере. Например очки на каминной полке. Тебе их возвращали и клали в твой номер на каминную полку будто ты их и не забывал вовсе.

Въезжаешь в отель — вложи в конверт 50-100 евро и дай консъержу. Жизнь поделится на до и после. Считай что ты сделал такой апгрейд о котором и не подозреваешь. Кстати, тоже и с чаевыми официантам. Они ведь делятся. Передай конверт метродотелю с теми же 50-100 и забудь про чаевые в этом отеле навсегда

Известны случаи когда консъержи организовывали замену резины на Rolls-Royce своих клиентов в Ницце или Монако по звонку. Консьерж Ritz был человеком всемогущим, мог сделать все: слетать на Луну или превратить камень в пар. Каждый раз когда я приезжая в Париж, звонил в Ritz и старый консьерж Мишель, надеюсь он жив до сих пор, говорил: «Бонжур, месье Ланж! Как я рад вас слышать! Куда прислать машину?». Можешь представить, он не задавал других вопросов, не интересовался надолго ли я и вообще — в Париже ли я? Куда прислать машину? Это говорит об уровне сервиса, конечно же.

Со времен Ritz у меня появилась привычка. Большинству не приходит в голову, что человеку с ключиками на лацкане пиджака надо давать чаевые. Мудрость состоит в том, что чаевые даются вначале, а не потом. Потом давать не имеет никакого смысла. Въезжаешь в отель — вложи в конверт 50-100 евро и дай консъержу. Жизнь поделится на до и после. Считай что ты сделал такой апгрейд о котором и не подозреваешь. Кстати, тоже и с чаевыми официантам. Они ведь делятся. Передай конверт метродотелю с теми же 50-100 и забудь про чаевые в этом отеле навсегда.

Невозможно есть мишленовскую еду слишком часто — от этого портится кровь. В трехзвездном церемонном ресторане отеля Ritz постояльцы ели редко. Но на завтрак там подавали яичницу с трюфелями и ее обожали все. Я до этого трюфели на дух не переносил, а там пристрастился. На завтраке было легко определить завсегдатая. Я вот курю Benson & Hedges, довольно редкие сигареты. Это такой негласный клуб, когда ты в любой дыре кладешь пачку на стол и это повод заговорить и стать друзьями. Если человек в ресторане отеля Ritz не глядя в меню заказал на завтрак яичницу с трюфелями можно быть уверенным — наш человек, завсегдатай. Трюфель, кстати, раньше строгали в тарелку. Потом, кажется в году 2010, мне яичницу принесли уже с трюфелями — безобразие. В баре Hemingway подавали подогретый миндаль и крупные зеленые оливки — только там и нигде больше, сейчас — везде. Куда катится мир?!

 

О готовке
Я хорошо готовлю, у меня хорошая сицилийская школа, потому что много времени провожу на Сицилии. У нас есть матрос на лодке, который одновременно и повар — молодой парень, он учился готовить у своей сицилийской бабушки на юге острова. Он готовит как бог, просто как великий шеф, хотя ему нет и тридцати. Я брал у него уроки целенаправленно, просто неделями учился у него готовить. Открыл секреты, которые были для меня неведомы: как готовить осьминога, например, или спагетти вонголе — простые вещи, которые мы все время едим в ресторанах. 

Фотограф и книга
У фотографа, на самом деле, не так уж много средств коммуникации с внешним миром. Если разобраться, это — книга, выставка, может быть журнал или сайт.

Фотографы должны делать книги, это must. Сделать книгу — это огромная работа, это как построить большой дом или снять полноформатное кино, это работа архитектурная, структурная, кинематографическая, сценарная. Работа, которая требует колоссальных жертв, потому что, когда ты приносишь в жертву два лучших кадра для того, чтобы встал один не лучший, просто потому что те «не встают», и так день за днем, день за днем... Кстати, выбор лучшего из лучшего — очень серьезная проблема.

Хороший арт-директор это всегда понимает, но тем не менее, он гнет свою линию и ты должен в какой-то момент найти с ним компромисс. Любая выставка зависит от пространства, выставку нельзя спланировать если не знаешь пространства. И точно также книгу нельзя спланировать если ты не знаешь пространства книги — какой у нее формат, объем, бумага и так далее.

У меня такая карма, что я делаю книги, которые не видят люди. Для меня это огромная боль. «Россию из окна поезда» не видели люди, она никогда не была в продаже. «Хребет. Кавказ от моря до моря» никогда не был в продаже. Сейчас сделал еще одну книгу и она тоже не будет в продаже. Когда мы начинали проект с РЖД, я знал, что меня подстерегают трудности, но я не мог даже предположить, что главная трудность окажется в том, чтобы перебросить мостик между государственной компанией и публикой. Этот мостик оказался непроходим, потому что бешеные деньги, которые были потрачены на этот проект, не дали возможность потратить сотую часть этих денег на то, чтобы просто издать какой-нибудь недорогой тираж, чтобы он был в магазинах.

Я думаю, что мы за это время, по нашим оценкам, не продали порядка 50 000  экземпляров альбома. Причем я даже не претендовал бы на роялти — вы просто издайте.

Государство часто начинается там, где заканчивается здравый смысл, потому что государство не обязано руководствоваться здравым смыслом. Ты сделал блестящий проект, востребованный людьми, колоссальный интерес, запросы в интернете, люди спрашивают: «Где купить? Почему нельзя купить?», а государству наплевать на это, потому что здравый смысл для него не работает. 

Про парус
Если ты однажды почувствовал парусную лодку, то тебе становится не интересна моторная. Она роет волну, в то время как парус летит над волной, обладает подъемной силой как самолет или дельтаплан.

Мой очень близкий товарищ построил большую лодку, 72-футовый рейсер-крузер, карбоновый, с очень хорошими характеристиками. Этой лодке уже семь лет, мы ходили на ней в Rolex Cup, другие знаменитые регаты.

Регата Middle Sea Race — это гонка, конечно, не Sydney Hobart или Volvo Ocean Race, но она тоже невероятно сложная, абсолютно непредсказуемая. Она проходит в конце октября, когда погода может быть разной: либо полный штиль, либо, как было с нами, два восьмибальных шторма, один из них ночной. И я могу поклясться, что никогда не прощался с жизнью так серьезно, как во время восьмибального ночного шторма. Мы держали на носу пристегнутого на двух фалах матроса с топором, обязанностью которого было в последний момент рубить все, потому что не были уверены, что выдержим.

В гонке идет 80 лодок, но ты не видишь ни одного огня — это ночь, это волны, которые валят как стена через тебя. У нас порвался спинакер во время первого шторма, мы его починили, но все равно не дошли до финиша, хотя шли вторыми или третьими в классе. Но мы испытали все: и невероятный ужас, и радость ожидаемой победы, и разочарование от схода. Ничего более мужского я не могу себе представить.

Ты знаешь, я люблю свободу полета. Она может ощущаться на 9-ти узлах, а может и на 39-ти — это одно и то же ощущение. Если у тебя достаточно длинная лодка, которая кроет по крайней мере две волны, у нее от этого образуется совершенно особенный характер хода. И когда ты чувствуешь как ее приподнимает над водой, возникает вот эта подъемная сила, наступает свобода полета. Однажды почувствовав это, ты уже никогда не вернешься обратно, образно говоря.

У меня есть две мечты: они обе невыполнимы, просто по деньгам невыполнимы. Первая мечта — это большая парусная лодка, а вторая — гораздо более серьезная — это большая экспедиционная яхта. Я собрал бы на ней ученых, своих друзей. Это парадокс, но на самом деле, среди гигантских экспедиционных яхт, только две или три в мире используются для исследовательских целей, все остальное — чистые понты.

Мои любимые маршруты? Капри и Сицилия. Ну и все, что вокруг.
— Карибы?
— Нет конечно.